...к пеплу
Разряжала ёлку, сортировала игрушки, по материалам и по возрасту. Бумагу к бумаге, стекло к стеклу, фонарики из семидесятых в одну кучку, довоенных ватных лебедей – в другую. У нас много старых игрушек, хотя я не из тех, кто покупает себе прошлое на Портобелло, надеясь замаскировать отсутствие почтенной семьи, достойных предков: царственной матушки, бабушек в чепцах, и прадедов, глядящих с парадных портретов. Существует легенда, что если правильно расставить веджвудский фарфор и антикварное серебро на скатерти, вышитой не менее ста лет назад, перестанешь видеть исцарапанный кухонный стол своего детства, который просвечивает сквозь нынешнее благополучие. Те, что не снобы, просто любят «качество» и вещи с историей. Я встречала людей, способных наполнить целый дом такими штуками – шкафчиками, вопящими о секретах прежних хозяев, куколками ручной работы, которые тоненькими голосами выбалтывают мысли своих создателей, - и мало того, наполнив, они способны среди всего этого жить, им не шумно. Ах, была бы моя воля, поселилась бы в новом доме, среди белых стен и безликой икеевской мебели, которую следует выбрасывать раз в три года и заменять на новую – такую же: трондхейм на трондхейм, микаэль на микаэль, а клапсту на клапсту. И она бы, сука, молчала.
Но живу я, как придётся, и муж мой иногда приносит мне винтажные ёлочные игрушки – с помойки, откуда же ещё взяться винтажу. Из старых квартир, в которых умирают старые люди, выносят старые вещи и складывают в контейнер. Большие чёрные чемоданы полны прошлого, которое, конечно, следует сжигать. Недавно тут умер сын одного маршала, именем которого названа соседняя улица, и мой муж успел дать таджикам несколько мелких купюр, прежде, чем они бросили на самое дно контейнера деревянный ящик с игрушками.
И вот сегодня я разряжала ёлку, на которую вешала лишь малую часть маршальского наследства, и наконец-то разобрала этот ящик до самого дна. Пятнадцать древних бумажных пионерок, тринадцать коз, семь коней и рыбок без счёта сложила в пакет из Morgan. Постелила в ящик свежую фольгу и стала по одному выкладывать ватных лебедей, балеринок с лицами из папье-маше, растрёпанных попугаев на жердочках. Были там два очень неприятных паука, у каждого железная паутина, каждый – почти с лебедя, и я слышала, как запищали балеринки, но, девочки, это же сказка, вам по штату положены злодеи. И я не буду закрывать крышку, если хотите.
В отдельную коробку спрятала запредельно уязвимое - клоуна с лицом из яичной скорлупы и двух бабочек из папиросной бумаги, с крыльями позолоченными и посеребрёнными.
Потом стала заниматься стеклом, перекладывала шары и шишки со снисходительной нежностью – какие же всё-таки хрууупкие…
И тут поняла – дура ты дура, кто это здесь хрупкий и смертный, у кого истончаются кости и увядает кожа, а кто наблюдает за этим без любопытства. Давным-давно тот, кто выдувал это стекло, выдохнул в последний раз. Умерли те, кто, раскрашивал серебром льва, кто расставлял белые капли на красной шляпке мухомора. Кто тянулся с табурета к верхушке трёхметровой сияющей ёлки, чтобы насадить на неё наконечник – и кто командовал снизу «левее, перекосил, да осторожней, уронишь». Даже тот, кого няня подносила к этой невыразимо нежной, трепещущей от дыхания бабочке, тот, чью толстую с перевязочкой ручку она отводила от позолоченных крыльев – «трогать нельзя, только смотреть» - даже он.
А они всё живут и празднуют, равнодушно отражая в своих блестящих боках ещё одно лицо – моё, пачкая сверкающей пыльцой очередные пальцы - мои.
Захотелось их случайно уронить, но это не сделало бы меня бессмертной, поэтому я до утра покорно раскладывала и сортировала, по возрасту и материалам: бумагу к бумаге, стекло к стеклу, прах к праху...
(Марта Кетро)

«Спаси меня, детка» - удивительная игра, замешанная на шантаже и брезгливой снисходительности. Если вы замечаете странную пару, в которой один умён, силён и хорош собой, а второй глуп, плаксив и неприятен, есть вероятность, что у себя в спальне эти двое забавляются извращением, которое называется «спаси меня, детка».
Огромный алкоголик, висящий на плечах хрупкой жены, и женщина-истеричка, раскатывающая на закорках здравомыслящего и спокойного парня. Иногда это называется «просто любовь», но если наездник вечно жалуется, да и осёдланный несчастлив, часто вздыхает «ведь без меня он/а пропадёт», то перед вами, скорее всего, опытные игроки.

Почему я называю это извращением? В отличие от нормальных отношений (хотя, кто бы говорил… ладно, примем формулу «от моих представлений о норме»), здесь допускается неуважение к партнёру. Мне кажется, это не столько грех, сколько акт саморазрушения – находясь в связи с тем, кого презираете, вы как-то немножко самоотравляетесь. Это преступление против собственной иммунной системы, чреватое, минимум, прыщами, а максимум, распадом личности. Из жалости (похоти, любопытства, для самоутверждения – неважно) вы регулярно впрыскиваете под кожу яд или съедаете кусочек тухлятинки.
Поначалу чувствуете себя неплохо, ведь это милосердно и по-христиански – помогать падшим. Подумаешь, дать слабаку – такая малость, а вроде как жизнь спас, и сегодня это ничтожество с собой не покончит, заснёт сытое.
Если бы вам это не нравилось, через некоторое время вы бы увидели, что ваше ничтожество нарочно демонстрирует шприц, верёвку и горсть таблеток – каждый раз, когда хочет внимания. Оно уже знает, как его получить, зачем же что-то делать, становиться лучше, лечиться? Чтобы о нём перестали заботиться?
Но вас всё устраивает. А чуть позже начинаете замечать, что другие люди какие-то слишком высокомерные, жесткие, гордящиеся своей успешностью. Чтобы с ними поладить, недостаточно просто быть, надо ещё как-то стараться, а это тяжело. Проще ещё раз дать своему благодарному ничтожеству – его так легко осчастливить даже каплей внимания.

И что получается – никому не помогать? Пусть дохнут?
Помогать. Но только из любви и уважения. Повторюсь: можете сколько угодно водиться с теми, кто слабей и неуспешней, но не стоит связываться с тем, кого презираете.
Подвижники от благотворительности видят в своих протеже людей, а не уродов, за счёт которых можно самоутвердиться, в этом вся разница.
Есть люди, которые любят своих страдальцев такими, как есть, - и только за ними царствие небесное.
А если вы завели эту зверушку, чтобы почувствовать себя лучше на её фоне – увы. Будьте готовы к тому, что однажды превратитесь в существо той же породы, только похуже, а ваша блядь немедленно вас бросит – зачем ей ничтожества?

Как и в предыдущих «Играх», мы не рассматриваем ситуацию как «блядь и её жертва» - оба хороши. Одна блядь не способна изломать чью-то жизнь, если не встретит активной помощи со стороны объекта. Зачем-то этим «нормальным» надобны мучительные отношения. Возможно за тем, чтобы потом отыгрываться на остальных – ах, у меня в жизни была такая трагедия, такая блядь, теперь, конечно, какой с меня спрос, никому не верю, никого не люблю…

А если слабое звено - вы? Переживаете трудные времена, и тут к вам протягивается рука помощи – но какая-то слишком грязная. В этих случаях всегда вспоминаю раннее детство: тогда по телику показывали много военных фильмов, и там часто повторялся эпизод, когда боец взваливает на плечи полумёртвого товарища и выносит его из окружения под огнём. И обычно к финалу дотаскивает труп, дополнительно простреленный во многих местах.
Так вот, я по малолетству всё понимала неправильно, думая, что это какой-то плохой персонаж прикрывается чужим телом.
Потом, конечно, разобралась, но с тех пор, когда меня начинают как-то слишком активно спасать, прежде чем поверить в подвиг, сначала осматриваюсь. Очень внимательно.

-- Бабушка,-- говорили все в доме.-- Прабабушка. Казалось, надо было
сложить длинный-длинный столбик чисел -- и вот теперь наконец под чертой
выводишь самую последнюю, окончательную. Она начиняла индеек, цыплят,
голубей, взрослых людей и мальчишек. Она мыла потолки, стены, больных и
детей. Она настилала на полы линолеум, чинила велосипеды, разводила огонь в
печах, мазала йодом тысячи царапин и порезов. Неугомонные руки ее не знали
устали -- весь день они утоляли чью-то боль, что-то разглаживали, что-то
придерживали, кидали бейсбольные мячи, размахивали яркими крокетными
молотками, сажали семена в черную землю, укрывали то яблоки, запеченные в
тесте, то жаркое, то детей, разметавшихся во сне. Она опускала шторы, гасила
свечи, поворачивала выключатели и... старела. Если оглянуться назад, видно:
она переделала на своем веку тысячи миллионов самых разных дел, и вот все
сложено и подсчитано, выведена последняя цифра, последний ноль медленно
становится на место. И теперь, с мелом в руке, она отступила от доски жизни,
и молчит, и смотрит на нее, и сейчас возьмет тряпку и все сотрет.
-- Что-то я еще хотела...-- сказала прабабушка.-- Что-то я хотела...
Без всякого шума и суматохи она обошла весь дом, добралась наконец до
лестницы и, никому ничего не сказав, одна поднялась на три пролета, вошла в
свою комнату и молча легла, как старинная мумия, под прохладные белоснежные
простыни и начала умирать. И опять голоса:
-- Бабушка! Прабабушка!
Слухи о том, чем она там занимается, скатились вниз по лестнице,
ударились о самое дно и расплескались по комнатам, за двери и окна, по улице
вязов до края зеленого оврага.
-- Сюда, сюда!
Вся семья собралась у ее постели.
-- Не мешайте мне лежать спокойно,-- шепнула она. Ее недуг не
разглядеть было ни в какой микроскоп; тихо, но неодолимо нарастала
усталость, все тяжелело маленькое и хрупкое, как у воробышка, тело, и сон
затягивал -- глубоко, все глубже и глубже.
А ее детям и детям ее детей никак не верилось: ведь то, что происходит,
так просто и естественно, и ничего неожиданного тут нет, откуда же у них
такая тревога?
-- Послушай, бабушка, это просто нечестно. Ты же знаешь, без тебя
развалится весь дом. Нам надо приготовиться, дай нам хоть год сроку!
Прабабушка открыла один глаз. Все ее девяносто лет спокойно глядели на
врачей, как призрак из чердачного окна пустующего дома.
-- Том...
Мальчика прислали одного; он подошел к самой кровати, чтобы расслышать
шепот.
-- Том,--слабо, издалека шептала прабабушка.--В южных морях наступает в
жизни каждого мужчины такой день, когда он понимает: пора распрощаться со
всеми друзьями и уплыть прочь, и он так и делает, и так оно и должно быть,
потому что настал его час. Вот так и сегодня. Мы с тобой очень похожи -- ты
тоже иногда засиживаешься на субботних утренниках до девяти вечера, пока мы
не пошлем за тобой отца. Но помни. Том, когда те же ковбои начинают стрелять
в тех же индейцев на тех же горных вершинах, самое лучшее -- тихонько встать
со стула и пойти прямиком к выходу, и не стоит оглядываться, и ни о чем не
надо жалеть. Вот я и ухожу, пока я все еще счастлива и жизнь мне еще не
наскучила.
Следующим к ней привели Дугласа.
-- Бабушка, кто же весной будет крыть крышу? Каждую весну, в
апреле--так повелось с незапамятных времен,--на крыше поднимался перестук,
точно ее долбили дятлы. Но это были не птицы: туда невесть каким образом
забиралась прабабушка и под самым небом, весело напевая, забивала гвозди и
меняла черепицы.
-- Дуглас,--прошептала она.--Никогда не позволяй никому крыть крышу,
если это не доставляет ему удовольствия.
-- Хорошо, бабушка.
-- Как придет апрель, оглянись вокруг и спроси: "Кто хочет чинить
крышу?" И если кто-нибудь обрадуется, заулыбается, он-то тебе и нужен.

Потому что с этой крыши виден весь город, и он тянется к полям, а поля
тянутся за край земли, и река блестит, и утреннее озеро, и птицы поют на
деревьях под тобой, и тебя овевает самый лучший весенний ветер. Даже
чего-нибудь одного довольно, чтобы весной на заре человек с радостью
забрался хоть на флюгер. Это--час великих свершений, дай только случай...
Ее голос постепенно затих.
Дуглас плакал.
Она вновь встрепенулась.
-- Отчего же ты плачешь?
-- Оттого, что завтра тебя здесь не будет. Старуха поглядела в
маленькое ручное зеркальце, потом повернула его к мальчику. Он посмотрел на
ее отражение, потом на свое, потом снова на нее.
-- Завтра утром я встану в семь часов и хорошенько вымою уши и
шею,--сказала она.--Потом побегу с Чарли Вудменом в церковь, потом на пикник
в Электрик-парк. Я буду плавать, бегать босиком, падать с деревьев, жевать
мятную жевательную резинку... Дуглас, Дуглас, ну как тебе не стыдно? Ногти
ты себе стрижешь?
-- Да, бабушка.
-- И не плачешь, когда твое тело возрождается каждые семь лет или вроде
этого -- когда у тебя на пальцах и в сердце отмирают старые клетки и
рождаются новые? Ведь это тебя не огорчает?
-- Нет, бабушка.
-- Ну вот, подумай, мальчик. Только дурак станет хранить обрезки
ногтей. Ты когда-нибудь видал, чтобы змея старалась сохранить свою старую
кожу? А ведь в этой кровати сейчас только и осталось, что обрезки ногтей да
старая, облезлая кожа. Стоит один лишь разок вздохнуть поглубже -- и я
рассыплюсь в прах. Главное -- не та я, что тут лежит, а та, что сидит на
краю кровати и смотрит на меня, и та, что сейчас внизу готовит ужин, и та,
что возится в гараже с машиной или читает книгу в библиотеке. Все
это--частицы меня, они-то и есть самые главные. И я сегодня вовсе не умираю.
Никто никогда не умирает, если у него есть дети и внуки. Я еще очень долго
буду жить. И через тысячу лет будут жить на свете мои потомки -- полный
город! И они будут грызть кислые яблоки в тени эвкалиптов. Вот мой ответ
всем, кто задает мудреные вопросы. А теперь быстро пришли сюда всех
остальных!
И наконец вся семья собралась в спальне -- стоят, точно на вокзале
провожают кого-то в дальний путь.
-- Ну вот,--говорит прабабушка,--вот и все. Скажу честно: мне приятно
видеть всех вас вокруг. На будущей неделе принимайтесь за работы в саду, и
за уборку в чуланах, и пора закупить детям одежду на зиму. И раз уж здесь не
будет той частицы меня, которую для удобства называют прабабушкой, разные
другие частицы, которые называются дядя Берт, и Лео, и Том, и Дуглас, и все
остальные, должны меня заменить, и всякий пусть делает что сможет.
-- Хорошо, бабушка.
-- И, пожалуйста, не устраивайте здесь завтра никакого шума и толчеи.
Не желаю, чтобы про меня говорили всякие лестные слова: я сама все их с
гордостью сказала в свое время. Я на своем веку отведала каждого блюда и
станцевала каждый танец -- только один пирог еще надо попробовать, только
одну мелодию остается спеть. Но я не боюсь. По правде говоря, мне даже
интересно. Я ничего не собираюсь упустить, надо вкусить и от смерти. И,
пожалуйста, не волнуйтесь за меня. А теперь уходите все и дайте мне
уснуть...
Где-то тихонько закрылась дверь.
-- Вот так-то лучше...
Она уютно свернулась в теплом сугробе полотна и шерсти, простынь и
одеял, и лоскутное покрывало горело всеми цветами радуги, точно цирковые
флажки в старину. Так она лежала, маленькая, затихшая, и ждала -- чего же?
-- совсем как восемьдесят с лишком лет назад, когда, просыпаясь по утрам,
она нежилась в постели, расправляя еще не окрепшие косточки.
"Когда-то очень давно,-- думала она,-- мне снился сон, и он был такой
хороший, и вдруг меня разбудили -- это было в тот день, когда я родилась. А
теперь? Постой-ка, дай сообразить...-- Она унеслась мыслями в прошлое.-- Да,
так о чем, бишь, я?..--думала она.--Девяносто лет... Как теперь подхватить
ту ниточку и воскресить тот давний сон?-- Она высунула из-под одеяла
высохшую руку.--А, вот.., Да, вот оно". Она улыбнулась. Повернула голову на
подушке, погружаясь глубже в теплый, пушистый снег. Вот так-то лучше. Да,
теперь он снова возникал в ее памяти, спокойно и безмятежно, как тихое море,
что плещет о бесконечный, вечнозеленый берег. И вот давний сон теплой волной
коснулся ее, и поднял из снежного сугроба, и бережно понес над забытой уже
кроватью.
Внизу они чистят серебро, думала она, прибирают в погребе и подметают
комнаты и коридоры. Слышно, как по всему дому идет неугомонная жизнь.
-- Все хорошо,-- прошептала прабабушка, и сон подхватил ее.--Как и все
в жизни, это правильно, все так и должно быть.
И волны повлекли ее в открытое море.